Москвичи встретили новосибирцев с обычным московским апломбом, но уже в первый день докладов влюбились в них окончательно и бесповоротно. Со мной же дело закончилось тем, что оставил московскую квартиру, Большой театр и уехал с семьей в новосибирский Академгородок в 1965 году. Перед этим я несколько раз надолго ездил в Новосибирский институт органической химии в командировки и понял, что именно здесь нужно жить и работать. Длинные белые сверкающие коридоры, в торцевое окно смотрят сосны, в институте есть опытный химический цех (мне и сейчас всегда хочется что-нибудь изготовить в большом масштабе), конструкторское бюро, весь набор мастерских, а в лабораториях - полная демократия.

В последующие сорок лет были и дружба, и конфликты - всякое, но всегда все для пользы дела, хотя эту пользу мы иногда понимали с Д.Г.Кнорре по-разному. Самое же светлое время - это время рибосом. Рибосомы - это фабрики синтеза белка, огромные молекулярные машины, которые тогда были центром притяжения "молекулярщиков" всего мира. Рибосомы тогда представлялись двумя слепленными шариками - большой и малой субъединицами, в щели между которыми протягивалась лента информационной РНК, а в сторону отскакивала транслированная белковая молекула. Наверное, в году 1968-1969 Д.Г.Кнорре решил у себя дома в коттедже устроить семинар для некоторых сотрудников своей лаборатории и талантливых физиков из Института химической кинетики и горения. Раз в неделю вечером там собиралось 10-12 человек: физики - Юра Молин, Юра Наберухин, Жозеф Беккер, Витя Левинталь и мы, химики - Саша Гиршович, Валя Зарытова, Тамара Шубина, позднее Валя Власов, кажется, иногда бывали и Оля Лаврик, и Лева Сандахчиев, а также Рудольф Иосифович Салганик. Д.Г.Кнорре повесил школьную доску, и все по очереди изображали на ней мелом свои фантазии об устройстве микромира. Лично меня физики глубоко поразили дисциплиной ума, простотой и ясностью изложения мысли, а не математическими формулами, которые я и тогда не понимал, и сейчас не понимаю. После семинара Валерия Леонидовна Кнорре (супруга Д.Г.Кнорре) приносила на стол собственноручные "рибосомы" - круглые нежные изделия, сделанные из теста, в виде двух слепленных шариков, наполненные изумительно вкусным кремом. Кажется, их надо было считать профитролями или эклерами, но для нас это были рибосомы. После чая Д.Г.Кнорре иногда садился за пианино и пел незабываемым голосом туристические песни, чаще всего ту, в которой "в город въехали гусары". Встречи продолжались, наверное, года два. Как нас терпела Лера, не знаю, но "рибосомы" мы ели каждый раз, а потом поздно вечером шли домой по улице Золотодолинской, весной - мимо цветущих яблонь, осенью - мимо красных рябин, зимой - по ослепительно белому в лучах фонарей снегу. И это было счастье.